ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНАЯ ЛИРИКА СТАРШЕГО (ЯНКА ЮХНОВЕЦ) И МЛАДШЕГО (МАКС ЩУР) ПОКОЛЕНИЙ БЕЛОРУССКОЙ ЭМИГРАЦИИ

Людмила Синькова
Минск, Белорусский государственный университет

INTELLECTUAL LYRICS OF THE OLDER (YANKA YUKHNOVETS) AND THE YOUNGER (MAX SHCUR) GENERATION OF THE BELORUSSIAN EMIGRATION

Abstract: Yanka Yukhnovets (1921 – 2004) and Max Schur (born 1977) are characteristic figures in the literature of the old (1940s) and new (from the late 1980s) Belarusian emigration. Basically, the texts from the books are analyzed: Y. Yukhnavets, Dreams in a foreign land: Selected works, Minsk 1994; M. Schur, Amalgam: poetry, Minsk 2010. The creativity of these two authors has similar features: a special, philological relation to the word and the form of the verse; existential attitude; metaphysical motives. Their lyrics are innovative. Discourses of these poets differ in metaphysical searches in different epochs. Similarities and differences are noted in the biographies, language, aesthetic priorities of Y. Yukhnovets and M. Schur.

Key words: Belarusian emigration, lyrics, generation, innovation.

Янка Юхновец (1921 – 2004) и Макс Щур (р. 1977) – характерные фигуры в литературе старой (1940-х гг.) и новой (с конца 1980-х гг.) белорусской эмиграции.
Сопоставим некоторые схождения и расхождения в их творчестве.

1. Биографическое.
Я.Юхновец в 23-хлетнем возрасте был вывезен фашистами из оккупированной Беларуси в Германию. Остался на Западе, жил в Америке, где получил юридическое образование.
Макс Щур, выпускник Минского лингвистического университета, эмигрирвал в 1998 г. в Чехию, где получил политическое убежище. Молодой писатель покинул Беларусь вопреки взятой у него властями подписке о невыезде – после постановки анархистами его пьесы (драматической поэмы) Смерть тирана (1997). Ранние стихи М.Щура, датированные 1991 годом, находим в книге Раньні збор (Стокгольм, 2006). М.Щур – лауреат премии имени Янки Юхновца: за 2004 г.; правда, за прозу (роман Там, дзе нас няма, 2005), но – родственную поэзии (премия имени Е.Гедройца – за роман Завяршыць гештальт, 2016, издан в Тернополе, в 2015 г.). М.Щур – автор порядка 7 книг, 1 из них была издана в Беларуси. Произведения М.Щура публикуются в Интернете; также за его творчеством можно следить по альманаху “Беларус”.

Связь со своим поколением.

А) В плане социальном.
Известно, что Я.Юхновец был “чужим среди своих”. Прежде всего потому, что его внутренняя экзистенциальная позиция личной ответственности и личного жизненного выбора отличала поэта от большинства белорусских художников-эмигрантов, чьим выбором была патриотическая социальная активность, общественная деятельность (на что обратил особое внимание Я.Чиквин).

Б) В плане эстетическом.
Отличительные черты творческой индивидуальности Я.Юхновца – философичность и внутренняя свобода. В этом видят влияние американской культуры.

Действительно, для белорусской поэзии, создаваемой ровесниками и современниками Юхновца на родине после креативных 1910-20-х гг., определяющим было наличие гармонических интонаций, мелодичной ритмики и строфики, пиетет перед каноническими жанрами. Безусловно, регламенировали поэзию БССР жесткие принципы социалстического реализма. Верлибр, хоть и появился уже в начале ХХ века в поэзии Вацлава Ластовского, Максима Богдановича (вместе с поэтикой модернизма), воспринимался и читательскими массами, и большинством творцов скорее как экзотическая, а не перспективная форма стихосложения (вплоть до утверждения в литературе середины ХХ века белорусского мастера верлибра Максима Танка (о котором в Советской Беларуси, тем не менее, долго говорили словами другого нашего классика, замечательного поэта П.Панченко – “мармычуць многія верлібрамі на маёй, на песеннай зямлі”….). Для Янки же Юхновца классическая строгость формы, благозвучность поэтической речи, прозрачность смысла никогда не были приоритетными.

Предпочтения Юхновца-поэта видят в творчестве, конечно, Богдановича и Купалы, но также и т.н. “чужих классиков”. Э. Паунд, Э. По, Т. С. Элиот, У. Уитмен, Р. Джефферс, Э. Дикинсон, К. Сэндберг – вот авторы, которых Я. Чиквин считает важными, среди прочих, для Юхновца. Тех же Паунда, Элиота и По называет близкими Юхновцу (после имен белорусских поэтов) Арнольд Макмиллин [1]. Паунда и Элиота – Ева Леонова [2]. В узком смыле влияние Запада на Юхновца проявилось в интенциональной открытости его лирики для свободной интерпретации читателем (подчеркивалось профессором Я. Чиквиным и другими исследователями). Я. Чиквин в своей книге Далёкія і блізкія, в статье Набліжэнне вандроўніка (лірыка Янкі Юхнаўца) подчеркнул названные качества лирики Юхновца. Причем эти качества профессор Чиквин выделил не как исключительные, а как характерные для белорусского поэтического мышления. Они отчетливо проявились в 1960-х гг.: Чиквин связал интенциональную открытость для интерпретаций в стихах Юхновца с теми же чертами в лирике А. Рязанова и Н. Артымович (поэтов, воспитанных разными контекстами, восточнославянским и западнославянским [3].

Сам Янка Юхновец в одном из интервью признавался в том, что долгое время он “ничего не знал о белорусской поэзии, всегда ориентировался на западную литературу” [4]. В этом признании, однако, имеется в виду прежде всего текущий белорусский литературный процесс, от которого поэт действительнро был оторван (его сборник Сны на чужыне был издан в Минске только в 1994 г.; в первую же поэтическую книгу Юхновца – Шорах моўкнасці, 1955 г., – вошли тексты, написанные в эмиграции в 1947-53 гг.).

Существует гипотеза, что так же не случайно составители альманаха “У чужих берегов” (“Ля чужых берагоў”, сборник произведений белорусских авторов эмиграции, Мюнхен – Нью-Йорк, 1955 г.), не включили произведения Янки Юхновца в это издание, адресованное прежде всего читателям на родине, в Беларуси. Юхновец не воспринимался и сотоварищами по цеху как репрезентативный автор, – на фоне традиционной поэзии белорусской эмиграции с её доминантами – мелодичным ладом и ностальгической тематикой. В этом смысле показательно определение Рыгора Крушыны, который называл Янку Юхновца “диким” (по аналогии с Юрием Тыняновым, называвшего “диким” Велимира Хлебникова). Это наблюдение о восприятии лирики Юхновца высказано рядом исследователей его биографии и творчества (Ева Леонова, Ян Чиквин, Арнольд Макмиллин).

Таким образом, благодаря инокультурной составляющей, Янка Юхновец реализовался как очень оригинальный белорусский поэт.
Это проявлялось, прежде всего, в поэтическом мироощущении. Например, диссонансом по отношению к белорусской традиции звучат строки, написанные Янкой Юхновцом в 1950 г. (диптих Паміж пракосаў):

Косьба для Юхновца, как и для каждого белоруса, – мистериальное действо. Но смерть, похороны, поминки (“хаўтуры”) – в традиционной поэзии с таким ассоциациям косьба на лугу не связывалась. Всегда было доминирование светлого крестьянского чувства; косьба, как, например, и жатва, актуализировались с коннотациями праздника, жизнеутверждения. У Юхновца же на первый план выступают другие смыслы: конкретный и весьма предметный образ перемещен в нетрадиционное ассоциативнре поле. Именно таким образом патриархальное (в лучшем смысле этого слова) уступает свои позиции в белорусской литературе ХХ века модернизированному.

Важно, что это стихи именно 1940-50-х гг. (отмеченных влиянием социалистического реализма на поэтов метрополии). Юхновец же писал в русле рефлексивной, медитативной, импрессионистичной речи. Это был также и шаг из национального космоса к дисгармонии новой исторической эпохи, и в подобных сторках заметен легкий, далекий след Богдановича-импрессионста:

Макс Щур – воспринимается как “свой среди своих”: в том смысле, что он начинал как типичный представитель своего поколения. Из тех литераторов, которые начинали писать в 1990-е, многим оказалось весьма доступным зарубежье. Молодые люди с высшим гуманитарным (филологическим) образованием, со знанием языков и навыками более свободной, чем в советские времена, коммуникации, нередко делали свой выбор в пользу эмиграции, либо жизни в большой степени транзитной.

Нигилизм (особенно в начале творческого пути), характерный для этих “посттутэйшых”, оказался связанным еще и с модой на постмодернистскую иронию. Последняя же нередко выростала в тотальный остракизм и агрессивность по отношению не просто к советскому наследию, но именно к послесоветским белорусам и национальной белорусской традиции в искусстве как некоему диктату.

Следы той ранней нигилистической поры 1990-х находим и в стихах М.Щура (к слову, он печатался в минском издании Nihil). Макс Щур в них был по-модному глух к известной сентенции Достоевского про христианскую любовь к ближнему, к родине, – “полюбите нас черненькими; беленькими-то нас всякий полюбит!” Лирический же герой М.Щура мечтает о лучших народах и странах; мечтает, как поезд отвезет его в “найлепшую з краін. Там не сьмярдзяць у транспарце вяскоўцы, там крок скрозь дождж – нібы праз сад бясконцы, і парасон – утульны, бы алькоў” (ст. Osterreich [7]). Однако бунт с привкусом инфантилизма (“Чарадзей у сне затросся / увушшу званы пішчаць / крыж на сэксе ставіць Фрося / каб цырульню заснаваць”, ст. Патрыятычны раманс, с эпиграфом из Бродского “Входит Пушкин в лётном шлеме”) быстро усложнился (остались актуальными только стихи-посвящения друзьям, поколению – “Ухвала маладосцi”, “У панэльных дамах мы жылі ў ілюзорным сусвеце”, “На атрыманне сябрам стыпендыі ў Вене”, др.); поэт повзрослел. В книге 2010 года он признается: “Мне цяжка вызначыць дыягназ ці імя / свайго падвіду…”, (ст. Амфітэатар Revisited [8]). Он действительно стал единичным, стал поэтической индивидуальностью.

2. Язык.

Основой стиля Я.Юхновца является тот белорусский язык, который можно назвать авторским: Юхновец чрезвычайно любил язык Витебщины, любил диалекты, “игру” со словом; он создал свой словарь белорусского языка и некоторые слова в этом словаре. Поэт оказался в США уже сложившимся (после “баварского”, как называет его Ян Чиквин, периода жизни и творчества), и не ассимилировался. Отметим здесь и выразительный метафорический образ Леонида Голубовича: он назвал Юхновца одиноким-одиноким голосом, который зовет, кличет, как будто в пустой космос – вдруг оттуда кто-то ему отзовется… [9].

Примечательна мысль Яна Чиквина о том, что “своей лирикой Янка Юхновец почти на целое десятилетие, потенциально во многом в содержании и форме, упреждал” творчество американских “битников”, пришедших в литературу в 50-е годы. “Но иноязычность белорусского поэта, – писал Я.Чиквин, – не позволяла ему органично вписаться в тамошнюю литературную жизнь, подключиться к «Beat Generation». Благодаря языку, он всем своим поэтическим лицом остался повернутым к белорусской культуре” [10].

Макс Щур переводит с нескольких языков, пишет стихи по-чешски, но все же остается белорусским поэтом (как Рязанов – со своими стихами на немецком. Об экспериментах Ольги Гапеевой или Вольжины Морт на английском – пока еще рано говорить как о сложившихся явлениях). Игорь Бобков (поэт и философ, начинал в “Тутэйших”), очень точно заметил о М. Щуре: “Бяздомны паэт, для якога домам сталася сама паэтычная мова. І гэта не перабольшаньне: паэзія Шчура здараецца заўсёды там, усярэдзіне слова. Як амаль дакумэнтальная фіксацыя падзеяў ягонай сьвядомасьці. Ясна, туды патрапляе і сама рэальнасьць – але фрагмэнтарна і фрагмэнтавана, толькі як нагода, каб там, у сьвядомасьці, штосьці адбылося” [11]. Это абсолютно созвучно мироощущению и поэтическому мышлению Юхновца. И еще И. Бобков написал о Щуре, что тонкость и интенсивность его поэтической эмоции удивляет и даже пугает [12] (с. 3). Действительно, есть и тонкость, и пугающая интенсивность эмоции:

Михась Стрельцов о том же метафизическом состоянии в свое время сказал так: “Ні развітання, ні спаткання, а толькі вусцішнасць быцця” (в 1986 году, в книге Мой свеце ясны, ст. За вёскаю, на адзіноце…). Ключевые слова здесь – “вусцішнасць быцця”, пугающая непостижимость осязаемого бытия.
(Есть у Щура эта пугающая интенсивность эмоции и в стихах с нарочитыми физиологизмами, гадостями, грубостями… “абсіканы Хрыстос глядзіць сабе між ног…”)

3.Стиль

А. Макмиллин, автор статьи Янка Юхновец: одинокий экспериментатор в монографии о белорусской литературе диаспоры определяет Юхновца-поэта как “настоящего авангардиста”, причем единственного среди представителей своего поколения [14]. Исследователь считает, что “творческую манеру поэта можно охарактеризовать как философский, рефлексивный монологический дискурс, временами хаотический, временами затемненный, когда кажется, что читатель далек от мысли поэта”, и что читатель может обмануться впечатлением от поэзии Я.Юхновца как творца “с виду более близкого к Паунду, чем, например, к Я.Купале…” [15]. А.Макмиллин называет поэзию Юхновца импрессионистической. Сам Юхновец вполне поэтически и авангардно называл свой “твоческий метод” ассоциизмом – в значении ассоциации “всех литературных методов, школ и стилей, какие существовали до сих пор” [16].

Важность для Я.Юхновца идеи программно открытого искусства, ведущей к своеобразному симбиозу “литературно-эстетически-философских” идей, подчеркнула и Ева Леонова. Именно эта мысль сделалась для исследовательницы тем звеном, которое помогло ей ввести поэзию Я.Юхновца в контекст французского символизма и импресионизма второй половины ХІХ в., а также имажизма англо-американской поэзии начала ХХ в. [17].
Действительно, белорусская поэзия 1920-х звучала следующим образом. Вот, например, еще “молодняковский”, еще имажинистский, а-ля-Есенинский Вл.Дубовка: “Пальцы жоўтых кляновых лістоў// Мкнуцца восень схапіць за шыю…”; а вот – Юхновец образца 1947 года: “Вецер космы дрэваў// прыгладзіў// і ў сукрасні хвалі// завіў// Недалёка ад возера,// пасярэдзіне ляда,// раскалыхаў// зелянявы вір…” Обнаженность приема, резкость анималистических метафор у Юхновца (как, между прочим, и у Дубовки) быстро исчезнет, но вот очень белорусская, выразительная топика, вещность и вещественность останется. Процитируем, например, стихотворение Юхновца “Далява лугоў” 1951 г.:

Для этой манеры характерна поэтика, оставшаяся для белорусской лирики 1930-50-х годов в годах 1920-х; очевидна также интенциональная открытость прцитированных строк. Янка Юхнавец и буквально воспевает тему несказанности (невымоўнасці), немотствования (моўкнасці), того, что Владимир Жылка называл гранью, границей несказанного (мяжой невымоўнага), того, что лежит “за чертой человеческой речи” (Блок). Излюбленные образы Юхновца – “шорах моўкнасці”, “моўкне жудзь начы”, “моўкны скрык жалю”, “гімны моўкнасці”, “моўкная гутарка”, “вусціш спеўная”, “моўкнасць скрозная”…

Любимый образ, символ несказанности – валун. Он – воплощенный парадокс. Он “ніколі не ўздыхне”, он “увесь – зямная лонь”, т.е. неподвижность. И одновременно он – непрестанное движение: на нем “жыццё струменіць красатосцяй моху”… Юхновец пишет:

Лирический герой Юхновца – импульсивная индивидуальность в максимальной степени, и он самодостаточен. Это его выделяет из ряда эмиграционных авторов прошлого, и это сближает его с героем Макса Щура.

Скажем сразу, что, во всяком случае, книга М.Щура Амальгама безусловно свидетельствует о следующем. В эмиграции авангадист-остракист из белорусских 90-х вместо иллюзии о близком прекрасном мире попал в юхновцовскую “вусціш спеўную”, в “моўкны скрык жалю”. В Стрельцовскую “вусцішнасць быцця”. В стихах М.Щура есть все это: мысли о несказанном (“…ці знойдзем мы калі замерзлае вакно, / што зразумее выведзены пальцам гіерогліф / з паўдотыку, каб успрыняць яго, як просьбу / дзіцяці да магічнага touch-pad`y, да кішэннай / скрыжалі, на чыёй паверхні зноў праступіць / сэнс нашай сувязі з сабою і з сусьветам?”); есть жажда несказанного (“Рукою сьпіну ледзь крані – / як кайданкі, саскочыць станік. / Пазьбегнем сьмешнае хлусьні, / мусовае між закаханых. / Ня цела вартае граху – скарб даражэйшы за скарбонку./ Адсутнасьць повязяў крыху / мацнейшая за іх падробку”); и есть смирение перед несказанным, или жизнью как таковой (“Ты распраўляеш прасьціну – нібы / лапкі сабачкі сьлізгаюць па лёдзе – / рыхтуючы прасьцяг для барацбы, / што ў паддаўкі нязмушана пяройдзе”).

Однако и у Юхновца, и у Щура (в большей, чем у Юхновца, степени) есть победа вещности над метафизикой. У Юхновца – это любовь к традиции, у Щура – любовь к метафоре.

Вот как Юхновец умеет в образном строе и именно в мелодике (с отсылкой к фольклору) гармонизировать резкие перепады своих ассоциаций и дисметричность, свойственную верлибру (датирован 1951г.):

А вот осязаемый, посюсторонний мир по Максу Щуру:

Або:

Отсылки же к традиции у М. Щура возможны лишь как интертекстуальность. Например:

Таким образом, специальное, филологическое отношение к слову и стиховой форме, экзистенциальное мироощущение, метафизические мотивы сближают, а метафизические поиски в различных эпохах отдаляют интеллектуальные дискурсы двух авторов белорусской эмиграции, которые творили как-будто бы вне Беларуси.

Литература
1. Макмілін А. Янка Юхнавец : адзінокі эксперыментатар // Макмілін А. Беларуская літаратура дыяспары / Пер. з англ. – Мн.: УП “Тэхнапрынт”, 2004. 87.
2. Лявонава Е.А. Свята асацыяцый. Паэзія Я. Юхнаўца // Лявонава Е.А. Беларуская літаратура ХХ стагоддзя і еўрапейская літаратурная традыцыя. Мінск, БДУ, 2002. 99 – 102.
3. Чыквін Я. Далёкія і блізкія: Беларускія пісьменнікі замежжа. Беласток, 1997. 68.
4. Пранчак Л. Беларуская Амерыка. – Мінск, 1994. – С. 220 – 222.
5. Юхнавец Я. Сны на чужыне: Выбраныя творы /Уклад., прадм. А. Бяляцкага. Мн., Маст. літ., 1994 (“Галасы беларускага замежжа”). – с. 36, 37.
6. Юхнавец Я. Сны на чужыне: Выбраныя творы /Уклад., прадм. А. Бяляцкага. Мн., Маст. літ., 1994 (“Галасы беларускага замежжа”). – с. 81.
7. Шчур, М. Амальгама : паэзія / Макс Шчур. – Мінск : І.П.Логвінаў, 2010. – 144 с. (Галерэя “Б”). 95.
8. Шчур, М. Амальгама : паэзія / Макс Шчур. – Мінск : І.П.Логвінаў, 2010. – 144 с. (Галерэя “Б”). 62.
9. Постаці. Янка Юхнавец // Крыніца, 1996, № 2.
10. Чыквін Я. Далёкія і блізкія: Беларускія пісьменнікі замежжа. Беласток, 1997. 76, 77.
11. И.Бобков Макс Шчур: геаметрыя сноў”, Амальгама, с. 4. Сс. 3 – 6
12. И.Бобков Макс Шчур: геаметрыя сноў”, Амальгама, с. 4. Сс. 3 .
13. Шчур, М. Амальгама : паэзія / Макс Шчур. – Мінск : І.П.Логвінаў, 2010. – 144 с. (Галерэя “Б”). 15.
14. Макмілін А. Янка Юхнавец : адзінокі эксперыментатар // Макмілін А. Беларуская літаратура дыяспары / Пер. з англ. – Мн.: УП “Тэхнапрынт”, 2004. 79 .
15. Макмілін А. Янка Юхнавец : адзінокі эксперыментатар // Макмілін А. Беларуская літаратура дыяспары / Пер. з англ. – Мн.: УП “Тэхнапрынт”, 2004. 82, 81 .
16. Юхнавец Я. Запіскі й зацемкі, напісаныя ў працягу некаторых гадоў перад траўнем 1996. Машынапіс. Нью-Ёрк, 1996.
17. Лявонава Е.А. Свята асацыяцый. Паэзія Я. Юхнаўца // Лявонава Е.А. Беларуская літаратура ХХ стагоддзя і еўрапейская літаратурная традыцыя. Мінск, БДУ, 2002. 99 – 102. 95-103?
18. Юхнавец Я. Сны на чужыне: Выбраныя творы /Уклад., прадм. А. Бяляцкага. Мн., Маст. літ., 1994 (“Галасы беларускага замежжа”). – с. 44.
19. Юхнавец Я. Сны на чужыне: Выбраныя творы /Уклад., прадм. А. Бяляцкага. Мн., Маст. літ., 1994 (“Галасы беларускага замежжа”). – с. 132.
20. Шчур, М. Амальгама : паэзія / Макс Шчур. – Мінск : І.П.Логвінаў, 2010. – 144 с. (Галерэя “Б”). 84.
21. Шчур, М. Амальгама : паэзія / Макс Шчур. – Мінск : І.П.Логвінаў, 2010. – 144 с. (Галерэя “Б”). 88.
22. Шчур, М. Амальгама : паэзія / Макс Шчур. – Мінск : І.П.Логвінаў, 2010. – 144 с. (Галерэя “Б”). 10.
23. Шчур, М. Амальгама : паэзія / Макс Шчур. – Мінск : І.П.Логвінаў, 2010. – 144 с. (Галерэя “Б”). 37.