(Тэкст для рускамоўнай прэзентацыі пленарнага даклада на канферэнцыі “Славянскія літаратуры ў кантэксце сусветнай: да 900-годдзя Кірыла Тураўскага і 200-годдзя Тараса Шаўчэнкі : ХІ Міжнар. навук. канф., Мінск, 24 – 26 кастр. 2013 г.)

Эти проблемы начинаются с переосмысления статуса самого понятия «национальное». Оно – в связи с постколониальным временем – существенно девальвируется, компрометируется; особенно в сознании обывателя. В такой ситуации у литературоведов, которые имеют дело с историей национальных литератур, возникает искушение так же более легко, без пиетета обходиться с национальным.

Однако, если в подсознании ученого, особенно молодого, критерий национальной маркированности культурных явлений девальвирован, если идентификация объектов исследования по этому критерию отсутствует, то именно сравнительное изучение литератур особенно часто становится некорректным. Я здесь не имею в виду обязательно навязать каждому исследователю акцент на национальном. Я имею в виду именно контекстуальную компетентность компаративиста в национально-культурном поле. Обратимся к примерам.

Самый актуальный – это внекультурная реакция части белорусских блогеров на успех Светланы Алексиевич, ее номинацию на Нобелевскую премию 2013 г. Из-за того, что С.Алексиевич пишет по-русски, о событиях советской эпохи, с манифестацией общечеловеческого пафоса, не рассуждает в белорусофильском дискурсе, хоть и является в мире представительницей Беларуси, официально признана в основном за рубежом и живет в основном в зарубежье, – из-за всего этого часть белорусов не идентифицирует ее как писательницу, которая представляет белорусскую традицию, белорусскую культуру и литературу. Между тем стоит вспомнить творческую родословную С.Алексиевич и реальные связи писательницы с белорусской литературной традицией советских времен. Можно начать с того, что сама жанровая модификация, жанр, в котором работает С.Алексиевич, основан белорусским классиком Максимом Горецким, чей опыт, написав о Горецком прекрасную монографию и осознав законы этого жанра, продолжил Алесь Адамович. Адамович (в соавторстве) создал в этом жанре мировой бестселлер «Я из огненной деревни…» (1975, с позднейшим фильмом Элема Климова «Иди и смотри»)…

Это и была так называемая «магнитофонная литература» («народный хор», «жанр голосов», как его называют украинцы), выросшая из «эпопеи-дневника» М.Горецкого; жанр на пересечении собственно художественных и журналистских нарративных стратегий. И именно Алеся Адамовича как Учителя (с большой буквы) называла в своих интервью Светлана Алексиевич, которая не только количественно, но и интеллектуально-качественно развернула и утвердила начатое предшественниками…

Суть еще и в том, что концептуальная основа в осмыслении проблем «человек и война», «человек советской эпохи и тоталитаризм», «гуманизм посреди социального абсурда», особенно упрямо, последовательно, неотступно, неутомимо разрабатывалась именно белорусской прозой советских времен о войне и деревне (которую из-за этого упрямства обвиняют в стилевом консерватизме). Этот опыт, который собирался, начиная с 1960-х гг., и определил в большой степени творческую индивидуальность С.Алексиевич. Таким образом, она – плоть от плоти не только общесоветской или российской, но и именно белорусской литературной традиции в самых высоких (хочется сказать – быковско-адамовичевских) ее достижениях, с самым низким порогом для инокультурного восприятия…

Советская литература в самом деле не была безнациональной. Маргинализация и понятия, и термина «национальное» в пользу «интернационального» даже в советские времена далеко не всех литературоведов вводила в заблуждение.

Аналогично и современная постколониальная терминология с апелляцией к «безнациональному», «наднациональному» и подобному, перенесенная на почву, так «кстати» подготовленную советской редукцией национального, никак не отменяет потребности в национальной идентификации современных гетерогенных (или, как еще говорят, кросскультурных, поликультурных) явлений. Напротив, такая потребность возрастает.

Несколько примеров на эту тему.

Имея в виду богатство самых различных генов в родословных белорусских писателей (у той жа С.Алексиевич, например, отец – белорус, а мать – украинка), вспомню Пушкина.

Как известно, подъему русской национальной литературы никоим образом не помешали заморский нос, волосы и цвет кожи поэта, экзотичность его родни, а также то, насколько отдаленной от русской оказалась та культурная почва Европы, которая легла – одним из слагаемых – в основу его творчества. Более важным оказалось другое. А именно то, что до Пушкина вершинными достижениями русской культуры были лексикон и уровень художественного мышления Державина. А когда патриотом России сделался Пушкин, у России появились вершины в развитии русского языка, литературы, и, что еще важнее, национальной идеи – а значит, вершины всей русской, а вместе с нею и мировой культуры.

Таким же классиком для Польши является Адам Мицкевич, несмотря на то, что родился на Новоргудчине и накрепко связан с белорусской почвой. Для Беларуси же – творцом нации является именно Янка Купала, несмотря на все свои глубокие связи с культурой польской и с тем, что и писать, и печататься начинал по-польски…

Таким образом, первостепенную значимость имеет именно национально-государственная идея, которая вдохновляет и определяет художника.

В 1991 г. начался новый виток интенсивного развития сегодняшней белорусской государственности, но само по себе это, конечно, еще не означало календарного наступления национальной идиллии в бытии белорусов. Однако обновленный статус Республики Беларусь поспособствовал появлению новых идей для национального самоутверждения. Одной из таких идей была актуализация нашего ценного – древнего – гетерогенного наследия.

С этой идеей белорусское литературоведение действительно продвинулось вперед. Но неофиты, которые подхватывают и переносят новые идеи в собственные контексты, очень часто их профанируют.

Что я имею в виду?

Одной из аксиом в славистике является признание того факта, что литература национального Возрождения славян, которым приходилось бывать и вольными, и подневольными, имеет явные черты дискретности (прерывистости), ибо та неволя прерывала развитие не только литератур, но и самих этносов. В результате в истории таких литератур на определенных этапах отчетливо выделяются черты усиленного комплементарного влияния инонациональных, прежде всего соседних, литературных традиций; а также отсутствие отдельных известных периодов эстетической эволюции.

Это означает, что болгарская, например, литература во времена турецкого ига безусловно прерывала свое нормальное, разнообразное по этикетным художественным формам, развитие (связанное с именами еще Кирилла и Мефодия!), которое смогла возобновить как собственно-эволюционное только после освобождения от турков. Однако следы «зачисток», следы вынужденного количественного спада и стилевого сужения, синкретизма художественных форм в болгарской литературе остались – именно как свидетельство пережитых времен ее несвободы, – о чем обстоятельно написано в трудах Г.Д.Гачева.

Подобным же образом, с насильственными перерывами (после времен Скорины) развивалась и литература белорусская, что проанализировал академик В.А.Коваленко…

Однако сегодня более молодые исследователи взялись из патриотических побуждений утверждать, что белорусская литература развивается непрерывно. Чтобы обосновать такое утверждение, нужно было профанировать важную идею чл.-корр. НАН Беларуси О.А.Лойко.

Это как раз и была идея разработки гетерогенного литературного наследия. О.А.Лойко в своих учебниках по литературе древней и ХIХ в. начал акцентировать белорусскую (литвинскую, как говорил Олег Антонович) составляющую в наследии Великого Княжества Литовского, Речи Посполитой и Российской империи. Однако, в отличие от О.А.Лойко, вводя в активное употребление белорусской науки самое различное поликультурное, гетерогенное наследие, учёные новой генерации начинают маркировать его как однозначно белорусское.

Понятно, что у нас, в сравнении с временами Олега Антоновича, появились новые, прекрасные возможности выявлять реальное протобелорусское присутствие, скажем, в известном художественном синтезе «Слова о полку Игореве», в латиноязычной и польскоязычной литературе времен ВКЛ, в китабах, в памятниках РП, Российской империи, других стран и держав мира. И это здорово, жизненно необходимо, перспективно. И как здесь, казалось бы, можно испортить праздник, если нужно только радоваться актуализации и постижению родных нам артефактов, которые то собирались, то насильственно разбрасывались в широчайших пространствах… до того самого времени, пока не возник наконец принципиальный качественный сдвиг – национальная идея, с которой и восстала белорусская национальная литература, а также нация и государство?

Оказалось – можно, потому что гетерогенность абсолютизируется. Этот плод постепенного становления этноса, или, наоборот, регрессий, дискретности в его развитии, трактуется как раз как результат, венец нашей эволюции, как максимальная ценность и чуть ли не генетическая черта будто-бы неисправимо безнациональной – с древних времен и до скончания веков гетерогенной! – белорусской культуры.

И если у наших соседей в некоторых подобных «гиперпатриотических» писаниях все гетерогенное уже давно маркируется как свое (однозначно литовское, украинское, польское – с той только «маленькой» разницей, что там никто не сомневается в реальности своих наций и государств), то почему же у нас это не консолидирует население?

Писал же Владимир Короткевич: “Дзе мой край? Там, дзе людзі ніколі не будуць рабамі, / Што за поліўку носяць ярмо ў безнадзейнай турме, / Дзе асілкі-хлапцы маладымі ўрастаюць дубамі, / А мужчыны – як скалы – ударыш, і зломіцца меч. // <…> Там звіняць неўміручыя песні на поўныя грудзі, / Там спрадвеку гучыць мая мова, булатны клінок…” И здесь не важно буквальное соответствие реальности; не важно, что в краю есть рабы и белорусский язык не звучит повсеместно. Здесь важно, что есть сам Короткевич, и что горячая короткевичевская романтизация, мифологизация реальности вдохновляет белорусов, особенно юных, любить свою Отчизну так, как он любил. Как раз не реальная, а художественная правда Короткевича помогает реабилитации так долго зомбированного и травмированного менталитета белорусов. За это мы справедливо ценим и любим Короткевича как своего классика, как творца нации. Так почему же учёному не действовать так же, как художнику? И учёные начали так действовать, распространяя короткевичевский дискурс в сферу научную.

В этом популистском дискурсе сделалось недостаточным говорить о белорусском, протобелорусском у Гедиминовичей и Ягеллонов, Яна Вислицкого, Уршули Радзивилл, Саломеи Пильштыновой, Адама Мицкевича, многих творцов с гораздо более скромными именами. Сделалось хорошим тоном обязательно говорить обо всех – белорусские. Допустимый синоним с коннотацией тождественности – отечественные…

В конце концов, от того, что в наше время размывания и принципиальной девальвации всяческих идентичностей кто-то назовет Яна Вислицкого или Федора Достоевского только белорусским автором, или Симеона Полоцкого – только русским, Александра Пушкина – только африканским, – от этого табель о рангах академической истории славянских литератур много не шевельнется. Досадно другое. А именно то, что вслед за подобным присвоением белорусские исследователи, конечно, делают следующий логический шаг: делают вывод о непрерывном – нормальном! – развитии белорусской литературы с древнейших времен до наших дней.

Так и получается идиллическая картинка: если нет никакой дискретности, значит, нет и никакой полонизации, русификации; только мирная, самодостаточная преемственность поколений, жанрово-стилевых форм. Времена безгосударственного существования белорусов рисуются чуть ли не идеальными для развития белорусского: прежде всего не ассимиляция после завоеваний, а культурная протекция. Не уничтожение – в определенные периоды – традиций белорусской письменности, а их наилучшее, постоянное, роскошное продолжение в богатом поликультурном контексте. Вот же белорусская национальная культура роскошествует, а мы почему-то этого не замечаем!

Имеет смысл еще раз вернуться к академику В.А.Коваленко, который очень подробно разъяснил, что белорусские элиты после периодов денационализации были вынуждены не возвращаться к прошлым собственным традициям, а оставлять их. Были вынуждены всё начинать как бы сначала: и само книгопечатание, и литературный процесс, и собственно художественные дискурсы. Принципиальный алгоритм развития белорусской литературы имеет в виду отказ от пусть себе своих, собственных идей тогда, когда они оказываются устаревшими по эстетике; отказ от тех своих традиций, которые прерывались-переиначивались инокультурной ассимиляцией во времена, когда наши земли и население находились в идеологически небелорусских державах. Отказываться – в пользу более новых, современных новым авторам инокультурных идей, которые каждый раз воспринимаются отечественными авторами – и развиваются уже именно как национальные.

Перейдем от истории литературы к собственно компаративистике. Обратим внимание на то обстоятельство, что на современных исследователей энергично влияет насущная потребность размещения в Сети солидного информационного ресурса, который бы адекватно представлял белорусскую литературу и давал возможность по отсылкам легко, автоматически связывать белорусские материалы с инокультурными. Уже довольно распространенной сделалась такая манера исследования, в основе которой лежит стремление рассуждать о белорусской литературе сразу во всем безграничном поле литературы мировой.

В работах такой направленности находим много сопоставлений, сделанных по принципу, который можно назвать принципом корреляции. Корреляция – это достаточно относительная, нестрогая связь между двумя объектами, выбранными для сравнения с большой долей абстрагирования от их целостности, с акцентом только на избранных, элиминированных основаниях для соотнесения. Корреляция как метод исследования широко используется в различных отраслях знаний: в математической статистике, экономике, психологии.

Коррелятивное сопоставление возможно и в литературоведении. Однако на практике оно оказалось ориентированным прежде всего на подчеркивание созвучий в тех национальных традициях, между теми авторами и произведениями, которые очевидно никак не связаны: ни генетически, ни контактно, ни типологически; ни синхронно, ни диахронно. Поэтому понятно, что у читателя этих исследований возникает, так сказать, когнитивный диссонанс: читатель ожидает от ученого пристального внимания к сущности тех художественных феноменов, которые сравниваются (ведь именно сущностью занимается литературоведение). Однако вместо этого читателю предлагаются сопоставления, сделанные по исключительно маргинальным и формальным совпадениям – как в Сети; что называется, по ключевым словам.

Например, известно, что, используя формальную логику, можно доказать, что Ахиллес никогда не догонит черепаху (парадокс Зенона). Аналогично – что белорусская сказка «Три ксендза» (и другие белорусские сказки социально-бытового характера, в которых наличествуют отрицательные образы церковных служителей) имеет «типологическое» соответствие (по этой примете) с поэзией вагантов, шванком, новеллой. Что творчество В. Быкова соотносится с творчеством С. Кинга, потому что оба являются мастерами изображения ужасного. Более того: на том основании, что все материальное в мире взаимосвязано, потому что всякая материя состоит их атомов, можно сравнить хоть быка и индюка…

Но, однако же: для чего, зачем нам такие сравнения, если они гипотетически возможны только до того момента, пока мы не поставим на одну беговую дорожку человека и черепаху; пока не прочтём подряд белорусскую сказку из фольклорных сборников И. Носовича, Е. Романова, П.Шейна и песню ваганта хоть бы из сборника «Carmina Burana»; повесть Быкова и роман Кинга; пока своими глазами не увидим быка и индюка и не убедимся, что все названные объекты – это различные системы;   что, например, животное бык – из класса млекопитающих, а животное индюк – из класса птиц. Важно понять: назначение науки – не размывать классификации, не разрушать системность как основу абстрактного мышления, без которого невозможно адекватное постижение всего многообразия нашего мира. Призвание науки эту системность укреплять – углублять…

Важно и то, что любое искреннее и добросовестное исследование – это результат в определенном смысле позитивный, это апробация креативного потенциала, школа проб, ошибок и открытий, которые ведут научную мысль вперед…